Издательства «КоЛибри» и «Азбука-Аттикус» представляют книгу Зои Богуславской «Всегда, Зоя! Альбом воспоминаний».
Необыкновенная судьба, невероятные встречи — Зоя Богуславская была музой Андрея Вознесенского, встречалась с Марком Шагалом, дружила с Владимиром Высоцким, Майей Плисецкой, Лилей Брик, Василием Аксёновым и многими-многими другими, она ничего не боялась, и никогда не отступала. Зоя Богуславская —писатель и общественный деятель, организатор фондов, независимых премий и ассоциаций, поддерживающих деятелей культуры. Зое Богуславской исполнилось сто лет. Возраст немалый — целое столетие, несколько эпох за спиной, и каждый период своей жизни, каждый день она использовала, чтобы что-то создавать и кому-то помогать. Книга объединяет фотографии, документы, воспоминания Зои Богуславской, написанные ею и пятьдесят лет назад, и сегодня.
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
С понятием «театр» я познакомилась совершенно случайно, будучи в эвакуации в Томске. Я заканчивала школу и совершенно случайно познакомилась с одним из московских актеров. Он меня и моих подруг часто приглашал в театр (некоторые театры были туда тоже эвакуированы). Мы ходили дружной компанией. И началось совершенно сумасшедшее увлечение театром, такая, что ли, театральная полоса в моей жизни.
Однажды рядом с Домом культуры, где театр играл спектакли, я увидела объявление, что набираются первые курсы в Ленинградский театральный институт на все факультеты. Я читаю объявление, и в это время ко мне подходит тот мой знакомый актер необыкновенной красоты и прелести, Георгий Новицкий, и говорит: «Ну что ж просто читать, надо поступать! Другого такого шанса не будет!»
Мне кажется, что искусство не играло в нашей семье огромную роль, и я подошла к институту, конечно, не так подготовленно, как другие, в моей семье этим не интересовались, я все сама уже догоняла и читала.
Я поступаю в ЛГИТИ (Ленинградский институт) на театроведческий. И надо же! Сорок четвертый — начало сорок пятого года, уже открывается обратный въезд в Москву. Мама и я опять можем жить в Москве! И я понимаю, что мне надо переводиться в ГИТИС, потому что я окончила уже первый курс.
Профессор Стефан Стефанович Мокульский, который был знаменитейшим западником и директором ЛГИТИ, вдруг назначается директором ГИТИСа, а он, надо сказать, меня очень возлюбил, и не только как блондинку, но и как, в общем, занятную ученицу, — он сказал в ответ на мои волнения: не сомневайся, мы тебя переведем в ГИТИС.
Когда мы вернулись в Москву, то застали там разрушенную квартиру. Надо было все начинать заново, в голоде, в неустройстве. Пережили, короче говоря, все то, что и многие тогда переживали.
И вот пришла я в ГИТИС, а Мокульский мне говорит: «Зоя, все замечательно! Я сделаю то, что обещал, тебя переведу, ты способная, и проблемы здесь нет. Но все дело в том, что весь первый курс уезжает на трудфронт!» И вот представьте, я, только приехав, с совершенно незнакомым курсом поехала на этот самый трудфронт.
А трудфронт был жуткий: мы отгружали баржи на Оке. Причем отгрузка эта была вручную. Надо было с баржи взять бревно и перегрузить его на грузовик. Естественно, у половины девчонок началось кровотечение, и они моментально уехали. А я каким-то чудом это выдержала. Помогло очень и то, что все ребята меня там полюбили.
И потому, что я, сказать по правде, человек контактный, но больше всего из-за того еще, что я умела петь Вертинского. Ни один человек из окружения не знал, кто такой Вертинский…
Мои родители покупали в Германии пластинки — у них тоска по родине была, покупали Вертинского и Лещенко. Пластинок Вертинского у нас был полный дом, и я с каких-то пяти-шести лет слушала их. В этом возрасте хорошо запоминается, так что я знаю все слова. Поэтому, когда меня услали на трудфронт, я в какой-то момент бубнила Вертинского, баржи разгружая, и вдруг кто-то подловил, сказал: «Как она поет!»
И я стала очень знаменита на трудфронте. Спрашивали: «А где работает, на каком секторе работает девушка, которая поет Вертинского?» И по вечерам после этой жуткой работы у кого-то была, может, гитара, может, баян, даже не помню, и меня до изнурения заставляли:
В бананово-лимонном Сингапуре
Лиловый негр ей подает манто…
Это было как Голливуд, как «Большой вальс», фильм, от которого умирали все советские люди, это была та жизнь, которой они никогда не видели, но которая была их сном.
Трудфронт, повторяю, был чудовищный. В самом деле, как можно было заставить девочек первого курса, которым было по 18–19 лет, вот эти бревна таскать?! Жить бог знает в каких условиях! Но, представьте, мы все это выдержали до конца. И самое главное, что там сложилась наша пятерка, которая стала очень популярной в ГИТИСе и которую потом называли «пятибабьем» (как назвал нас, пять подруг, Борис Слуцкий). Да, именно на трудфронте — Нея Зоркая, Инна Вишневская, Лена Овшович (она потом в Питер уехала), Рита Рабинович, будущая жена Леонида Зорина, и я. Думаю, что, может быть, мы и выжили в этом аду только благодаря этой дружбе — она не давала раскисать, а, наоборот, как бы подстегивала, заводила нас. Возникла такая, что ли, соревновательность, вызов окружению и друг другу — мол, днем мы чернорабочие, а вечерами по-французски учили Ростана, Корнеля, Расина.
Нас потом наш профессор Мокульский, кстати, даже демонстрировал в ГИТИСе дипломатам каких-то посольств. И еще, конечно, это рвение подогревалось тем, что одна из нас, не будем уточнять кто, была влюблена в Мокульского. Так что у всех нас было еще желание как бы выпендриться перед нашими любимыми мужчинами.
Там я полюбила стихи, Зоркая знала очень много стихов, у нее были переписанные книжки… Она на трудфронт взяла с собой тетрадку любимых стихов Ахматовой, от руки записанных, и Генриха Гейне. Когда она стала читать, я настолько вдохновилась такой поэзией, что до сих пор знаю половину Ахматовой наизусть…
В ГИТИСе наши профессора были самоотверженными, бескорыстными носителями культуры, лучшими ее представителями и так умели заинтересовать, организовать нас, сформировать весь учебный процесс, что мы из ГИТИСа вышли глобально образованными во всех видах искусства. И профессионалами почти в любой области искусства! У нас был некий фундаментальный запас знаний.
Диплом мой вначале был по Гёте в Веймаре. Я к этому времени хорошо знала немецкий.
Но когда наступил 1949 год и началась кампания по борьбе с космополитами, всех наших кумиров ошельмовали или выгнали. Вчера их превозносили, говорили, что они гении, а сегодня их как бы выставили на позор за их сплошное «вредительство».
Вот вам эпизод того времени. Мы с Инкой Вишневской отдыхаем в Болшево, в доме отдыха Академии наук. И однажды, шествуя в столовую на завтрак, видим перед входом у стенда толпу, которая напряженно что-то читает. Читаем и мы: «Постановление об одной антипартийной группе театральных критиков». И в нем перечислены все наши любимые учителя (!!!) — Бояджиев, Юзовский, Альтман, Алперс. Все, кажется, кроме Дживелегова. Это было настоящее потрясение…
И вот после этого обвала «с космополитизмом» все в ГИТИСе стало уже не то — ощущение пустоты, необратимых изменений. И представьте, мы были настолько выбиты из привычной колеи, что даже не понимали, что за наших учителей можно было заступаться, хлопотать. Мы понимали одно: золотое время кончилось. Темы дипломов нам мгновенно изменили. И вот с Гёте я с ходу вынужденно пересаживаюсь на «Советскую драматургию в московских театрах». И то это еще был не самый худший вариант. Хотя бы театры были замечательные, прежние: Камерный, МХАТ.
Лидером по характеру, заводилой среди нас была, конечно, Нея Зоркая. Кроме стихов, она очень увлекалась походами. Ее мама, академик Васильева, вечно погруженная в свои бумаги, исследования, в какой-то момент предложила нам пятерым провести лето с ней в Ялте. Ей предоставили возможность отдохнуть там в доме отдыха Академии наук. И она решила и нас пристроить. Ялта, правда, была еще не до конца разминирована (!). Но разве это нас могло остановить?! Нам ли бояться каких-то мин… Словом, мы, это «пятибабье», рванули туда.
Как мы там веселились! Как добывали на заминированной набережной какие-то пирожные! У нас был свой устав, коммуна, одним словом. Каждый день кто-то дежурил, остальные шли купаться. Нейка нас таскала по крымским горам. Ходили на Карадаг. Это, конечно, была потрясающая жизнь! И там тоже мы учили языки, читали. Нас буквально одолевала страсть к постоянному самосовершенствованию. Неистовое желание что-то новое узнать, постичь.
Наше «пятибабье» вернулось в Москву и не перестало дружить до последних дней…